Валерий Плотников:
«В начале 70-х мы с Мишей дружили. И мне хотелось его снять, но только не в спектакле, что было бы слишком естественно и банально: раз танцовщик — значит, запечатлеть в прыжке. Хотя мне безумно нравилось, как он танцевал Альберта в «Жизели». Я бы даже назвал балет »Альберт». Было что-то фантастическое по чувственности, по эмоциям, по той трагедии, которую он сам переживал, когда любовь не случалась.
Он был тогда простым советским человеком и, если не ошибаюсь, даже кандидатом в члены ЦК ВЛКСМ. Мы еще над Мишкой подтрунивали по поводу этого членства. Но тогда это было необходимо. А с каким трудом ему выцарапали звание заслуженного артиста республики! Его придерживали, говорили: все у тебя будет, и народным станешь, если будешь себя хорошо вести.
У Миши, конечно, был характер. А у всех еще на памяти был Рудик Нуриев с его самостоятельным характером и полетом через ограждения.
Сложно было придумать, как снять Мишу в жизни. Он, в общем-то, обыкновенного росточка, и ничего сверхгероического во внешности нет. Я тогда еще не имел студии, где наверняка вырисовалось бы что-то интересное.
Буквально за год-полтора до отьезда из страны Миша получил двухкомнатную квартиру том доме, где теперь живут Собчак и Боярский. Квартира была нелепая — две проходные комнаты: можно было войти, пройти через обе и выйти черным ходом.
Майским вечером 1974 года мы сидели у Миши дома, пили шампанское, провожая его к четырехмесячные гастроли по Канаде и Америке… Это была последняя поездка для некоторых состарившихся мэтров балетной сцены, им давали возможность заработать побольше валюты перед пенсией. А Миша — в роли паровоза, потому что на западе его уже прекрасно знали.
Под ногами у нас суетился любимый его пудель Фома, которого он потом попросил вывезти на запад, и мы переправили через знакомых дипломатов. И я сказал: «Миша, давай все-таки я тебя сниму, хотя бы эскиз портрета»… Он начал отговаривать: «Вернусь, тогда поснимаешь». А я ему: «Да, тогда мы действительно как следует поработаем, а пока пусть будет набросок». Он согласился.
Я хотел, чтобы Миша надел на себя что-то летящее, пластичное, развевающееся — типа плаща с пелериной. Чтоб хотя бы одежда была свободной. Не нашлось ничего подходящего. Он надел черную рубаху и черное пальто.
Может, из-за их цвета и Миша казался каким-то темным, особенно впадины под глазами. Что было прекрасно, так это белые ночи в Петербурге — снимали мы часов в десять-одиннадцать вечера. Вышли на Мойку — Миша жил наискосок от дома Пушкина, и вдруг я увидел бывшее здание Главного штаба на Дворцовой площади с острым, вверх уходящим углом фасада. Я стал Мишу подгонять под это здание, немножко формально, но очень хотелось, чтобы некая вонзенность присутствовала на снимке. Я сделал буквально несколько кадров.
Вернулись домой, продолжили проводы Миши. На следующий день он улетел в Москву, потому что караван двигался оттуда. Уехал в Канаду и… там остался.
Фотографию взял на обложку журнал «Театр». И не ударься Миша в бега на свободу в самом начале гастролей, журнал бы успел поступить в продажу, тираж был готов к распространению. Но поскольку тогда не считались ни с какими затратами, идеология — на первом месте, то обложку сняли с номера и журнал не вышел.
Я в то время был знаком с корреспондентом News Week в Москве, и он дал мне номер с фотографией Миши в «Жизели», где он в полете, и подпись из двух слов: «Сбежавший гений». А мой снимок у нас опубликовали только в 1994 году по случаю двадцатилетия фото и Мишиного поступка. Я собрал эти издания и, будучи в Америке, передал Мише через знакомых.
Мы какие-то контакты все-таки имели, хотя Миша не общался с русской диаспорой. Я знаю, что по-русски он говорил там только с Иосифом Бродским, со всеми остальными соотечественниками — по-английски, причем сразу резко перешел на английский, чтобы обрубить все. Помню одно из его первых интервью там, где он говорил, что его побег — не побег к счастью. Он выбирал между гармонией и работой и выбрал работу. Не знаю, насколько он сейчас подпишется под этими словами.
То, что я о нем слышу, совсем не похоже на Мишу, которого знал в годы нашей дружбы. Он был абсолютно естественный, никакого премьерства в нем не наблюдалось. Общаться с ним было легко и интересно, мы вместе слушали пластинки, потому что у него была возможность их доставать, гуляли по городу, ездили куда-то на окраины, в Озерки, в блоковские места. А сейчас, как говорят, у него возникла абсолютная четкость границ в общении с людьми, хотя для тех, с кем он дружил и здесь, такая граница, насколько я знаю, не появилась».
Записала Наталья Шелюхаева
(с) «Лилит»
