Вещи и люди нас окружают.
И те, и эти терзают глаз.
Лучше жить в темноте.
Иосиф Бродский
Свой ключевой цикл фотографий «Роман с театром» Сергей Леонтьев снял в переломный момент новейшей российской истории – на рубеже 80-90-х годов прошлого века. Именно тогда изображения обнаженной натуры, на десятилетия изгнанные из публичного пространства в андеграундную и любительскую сферы, возвращаются на стены выставочных залов и экраны кинотеатров предразвального СССР. Но даже при отсутствии запрета на демонстрацию доселе сокрытого, процесс разоблачения производил весьма шоковый эффект. Взращенный в рамках целомудренного советского визуального канона, зритель не готов был к предлагаемой степени откровенности и воспринимал подобные художественные жесты как вызов, режущий глаз. «Разрезание глаза» оказывалось сродни обретению нового видения, знания, и прежде всего – о самом себе. Новая система координат и новая чувственность обернулись потребностью в новом визуальном языке.
В 1988 году поиски новой эстетики и нового языка приводят Леонтьева в экспериментальный театр танца и пантомимы «Terra Mobile», в среде которого рождаются, и по признанию автора – довольно болезненно, знаменитые снимки фотографа. Гротескно-условное поле, обжитое танцовщиками-мимами, не создавало иллюзию жизнеподобия, но в силу своей маскарадной природы как нельзя лучше подходило для передачи того, о чем не принято было говорить.
«Изначально я отталкивался от интерьера, – говорит автор, описывая процесс съемки, –выстраивая изображения, как в натюрморте». Человеческие тела, вписанные в рамку кадра, становятся продолжением композиции из предметов. Вещественные детали, наполняющие снимки – атрибуты уходящей эпохи. Бюсты вождей, поставленные вверх тормашками транспаранты, соседствующие с карнавальными атрибутами и фрагментами театральных декораций, создают абсурдистские картины скорее умирающей культуры, нежели «мертвой природы», делая Леонтьева художником не натюрмортов, но «культурмортов». Гнетущее декадентское настроение усиливают сумеречные, пограничные зоны места действия – узкие коридоры, рассеченные металлическими решетками задымленные залы, тупики балконов. Навязчиво повторяющийся сюжет – персонажи, пойманные взглядом наблюдателя-фотографа в углу между запыленным зеркалом и облупившимся проемом окна. Фигуры наги, маски сброшены, как отпавшая за ненадобностью яичная скорлупа.
Будучи режиссером постановочных фотографий, Леонтьев отнюдь не избирает позицию авторитарного властителя. Он соавторствует с актерами, двигаясь зачастую интуитивно, наощупь. Участники действия не задаются вопросом о возможных интерпретациях, стоящих за той или иной мизансценой, не пытаются облечь происходящее в словесные формулы. Само время говорит ими и через них, подтверждая тезис постклассической философии о желании вещей или явлений быть увиденными и проговоренными. Голос коллективного бессознательного прорезается в полифонических предметно-человеческих композициях. Тональность этого звучания – любовно-эротическая – уже задана наличием «романа» в названии серии.
Неприкрытый, хотя и местами выхолощенный театральной условностью эротизм, источаемый изображениями, говорит о Желании. Желании быть желанным, желании быть с Другим, желании говорить о своем желании и понять его, желании понять себя – неслучайно в кадр попадает большое количество разного рода отражающих поверхностей.
Эрос Леонтьева провокативен и упрям, он не связан ни с трудовым энтузиазмом – костюмы героев подчеркивают их праздный образ жизни, ни с брачной рутинной сексуальностью – сцены соблазнения происходят за пределами супружеской постели, ни даже с романтическим флером, составляя смелую альтернативу официальным представлениям о любви и сексуальности. И в то же время здесь исключена логика мифического представления о «счастливом конце». Каждая попытка слияния с Другим в акте любви влечет лишь видимость близости – об этом красноречиво говорит разнонаправленность взглядов действующих лиц. Квинтэссенция этой разобщенности – сцены с максимальным количеством героев, напоминающие какофонические этюды неслучившейся коммуникации. Любовный роман оборачивается чередой невстреч, где герой никогда не совпадает ни с Другим, ни с самим собой. Искусно выстроенная композиция и драматический свет, каждый раз тщательно подобранный фотографом, придают этим историям форму законченного, но открытого множественным интерпретациям высказывания.
Текст: Феодора Каплан
